|
| |
це".
Смятение
Не правда ли, стоит этот тюльпан, как из петлицы, вынуть из стихотворе-
ния, и оно немедленно померкнет!.. Почему? Не потому ли, что весь этот
молчаливый взрыв страсти, отчаяния, ревности и поистине смертной обиды -
одним словом, все, что составляет в эту минуту для этой женщины смысл ее
жизни, все сосредоточилось, как в красном гаршинском цветке зла, именно в
тюльпане: ослепительный и надменный, маячащий на самом уровне ее глаз, он
один высокомерно торжествует в пустынном и застланном пеленою слез, безна-
дежно обесцветившемся мире. Ситуация стихотворения такова, что не только
героине, но и нам, читателям, кажется, что тюльпан не "деталь" и уж, ко-
нечно, не "штрих", а что он - живое существо , истинный, полноправный и
даже агрессивный герой произведения, внушающий нам некий невольный страх,
перемешанный с полутайным восторгом и раздражением.
У иного поэта цветок в петлице так и остался бы более или менее живо-
писной подробностью внешнего облика персонажа, но Ахматова не только воб-
рала в себя изощренную культуру многосмысленных значений, развитую ее
предшественниками - символистами, в частности их умение придавать жизнен-
ным реалиям безгранично расширяющийся смысл, но и, судя по всему, не оста-
лась чуждой и великолепной школе русской психологической прозы, в особен-
ности романа (Гоголь, Достоевский, Толстой). Ее так называемые вещные
детали, скупо поданные, но отчетливые бытовые интерьеры, смело введенные
прозаизмы, а главное, та внутренняя связь, какая всегда просвечивает у нее
между внешней средой и потаенно бурной жизнью сердца, - все живо напомина-
ет русскую классику, не только романную, но и новеллистическую, не только
прозаическую, но и стихотворную (Пушкин, Лермонтов, Тютчев, позднее - Нек-
расов).
ПУШКИН
и
АХМАТОВА
Говоря о любовной лирике Ахматовой, нельзя не сказать несколько слов о
чувствах самой поэтессы, о ее кумирах, о предметах ее восхищения.
И одним из неоскудневающим источником творческой радости и вдохновения
для Ахматовой был Пушкин. Она пронесла эту любовь через всю свою жизнь, не
побоявшись даже темных дебрей литературоведения, куда входила не однажды,
чтобы прибавить к биографии любимого поэта несколько новых штрихов. (А.
Ахматовой принадлежат статьи: "Последняя сказка Пушкина (о "Золотом петуш-
ке")", "Адольф" Бенжамена Констана в творчестве Пушкина", "О "Каменном
госте" Пушкина", а также работы: "Гибель Пушкина", "Пушкин и Невское
взморье", "Пушкин в 1828 году" и др.)
В "Вечере" Пушкину посвящено стихотворение из двух строф, очень четких
по рисунку и трепетно-нежных по интонации.
Любовь к Пушкину усугублялась еще и тем, что по стечению обстоятельств
Анна Ахматова - царскоселка, ее отроческие, гимназические годы прошли в
Царском Селе, теперешнем Пушкине, где и сейчас каждый невольно ощущает не-
исчезающий пушкинский дух, словно навсегда поселившийся на этой вечно свя-
щенной земле русской Поэзии. Те же Лицей и небо и так же грустит девушка
над разбитым кувшином, шелестит парк, мерцают пруды и, по-видимому, так же
(или - иначе?) является Муза бесчисленным паломничающим поэтам...
Для Ахматовой Муза всегда - "смуглая". Словно она возникла перед ней в
"садах Лицея" сразу в отроческом облике Пушкина, курчавого лицеиста - под-
ростка, не однажды мелькавшего в "священном сумраке" Екатерининского пар-
ка, - он был тогда ее ровесник, ее божественный товарищ, и она чуть ли не
искала с ним встреч. Во всяком случае ее стихи, посвященные Царскому Селу
и Пушкину, проникнуты той особенной краской чувства, которую лучше всего
назвать влюбленностью, - не той, однако, несколько отвлеченной, хотя и эк-
зальтированной влюбленностью, что в почтительном отдалении сопровождает
посмертную славу знаменитостей, а очень живой, непосредственной, в которой
бывают и страх, и досада, и обида, и даже ревность... Да, даже ревность!
Например, к той красавице с кувшином, которою он любовался, воспел и навек
прославил... и которая теперь так весело грустит, эта нарядно обнаженная
притворщица, эта счастливица, поселившаяся в бессмертном пушкинском стихе!
" Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила. Дева печально сидит,
праздный держа черепок.
Чудо! Не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой; Дева, над вечной
струей, вечно печальна сидит".
Ахматова с женской пристрастностью вглядывается и в знаменитое изваяние,
пленившее когда-то поэта, и в пушкинский стих. Ее собственное стихотворе-
ние, озаглавленное (не без тайного укола!), как и у Пушкина, "Царскосель-
ская статуя", дышит чувством уязвленности и досады:
" И как могла я ей простить Восторг твоей хвалы влюб-
ленной... Смотри, ей весело грустить, Такой нарядно
обнаженной".
Надо сказать, что небольшое ахматовское стихотворение безусловно одно
из лучших в уже необозримой сейчас поэтической пушкиниане, насчитывающей,
по-видимому, многие сотни взволнованных обращений к великому гению русской
литературы. Но Ахматова обратилась к нему так, как только она одна и могла
обратиться, - как влюбленная женщина, вдруг ощутившая мгновенный укол неж-
данной ревности. В сущности, она не без мстительности доказывает Пушкину
своим стихотворением, что он ошибся, увидев в этой ослепительной стройной
красавице с обнаженными плечами некую вечно печальную деву. Вечная грусть
ее давно прошла, и вот уже около столетия она втайне радуется и веселится
своей поистине редкостной, избраннической, завидной и безмерно счастливой
женской судьбе, дарованной ей пушкинским словом и именем...
Как бы то ни было, но любовь к Пушкину, а вместе с ним и к другим мно-
гообразным и с годами все расширявшимся культурным традициям в большой
степени определяла для Ахматовой реалистический путь развития. В этом от-
ношении она была и осталась традиционалисткой. В обстановке бурного разви-
тия различных послесимволистских течений и групп, отмеченных теми или ины-
ми явлениями буржуазного модернизма, поэзия Ахматовой 10-х годов могла бы
даже выглядеть архаичной, если бы ее любовная лирика, казалось бы, такая
интимная и узкая, предназначенная ЕЙ и ЕМУ, не приобрела в лучших своих
образцах того общезначимого звучания, какое свойственно только истинному
искусству.
БОЛЬНАЯ И НЕСПОКОЙНАЯ
ЛЮБОВЬ
Надо сказать, что стихи о любви у Ахматовой - не фрагментарные зарисов-
ки, не разорванные психологические этюды: острота взгляда сопровождена ос-
тротой мысли. Велика их обобщающая сила. Стихотворение может начаться как
непритязательная песенка:
Я на солнечном восходе
Про любовь пою,
На коленях в огороде
Лебеду полю.
А заканчивается оно библейски:
" Будет камень вместо хлеба Мне наградой злой. Надо
мною только небо, А со мною голос твой".
Личное ("голос твой") восходит к общему, сливаясь с ним:
здесь к всечеловеческой притче и от нее - выше, выше - к небу. И так всег-
да в стихах Ахматовой. Тематически всего лишь как будто бы грусть об ушед-
шем (стихотворение "Сад") предстает как картина померкнувшего в этом сос-
тоянии мира. А вот какой романной силы психологический сгусток начинает
стихотворение:
" Столько просьб у любимой всегда! У разлюбленной просьб
не бывает".
Не подобно ли открывается "Анна Каренина": "Все счастливые семьи похожи
друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему..."? О.
Мандельштам имел основания еще в 20-ые годы написать: "... Ахматова при-
несла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство
русского романа девятнадцатого века. Не было бы Ахматовой, не будь Толсто-
го и "Анны Карениной", Тургенева с"Дворянским гнездом", всего Достоевского
и отчасти даже Лескова.
Генезис Ахматовой весь лежит в русской прозе, а не поэзии. Свою поэти-
ческую форму, острую и своеобразную, она развивала с оглядкой на психоло-
гическую прозу".
Но любовь в стихах Ахматовой отнюдь не только любовь - счастье, тем бо-
лее благополучие. Часто, слишком часто это - страдание, своеобразная анти-
любовь и пытка, мучительный, вплоть до распада, до прострации, излом души,
болезненный, "декадентский". И лишь неизменное ощущение ценностных начал
кладет грань между такими и особенно декадентскими стихами. Образ такой"
больной" любви у ранней Ахматовой был и образом больного предреволюционно-
го времени 10-х годов и образом больного старого мира. Недаром поздняя Ах-
матова в стихах и особенно в "Поэме без героя" будет вершить над ним суро-
вый самосуд, нравственный и исторический. Еще в 1923году Эйхенбаум,
анализируя поэтику Ахматовой, отметил, что уже в "Четках" "начинает скла-
дываться парадоксальный своей двойственностью образ героини - не то "блуд-
ницы" с бурными страстями, не то нищей монахини, которая может вымолить у
Бога прощенье".
Любовь у Ахматовой почти никогда не предстает в спокойном пребывании.
То змейкой,свернувшись клубком, У самого сердца колдует, То це-
лые дни голубком На белом окошке воркует, То в инее ярком блес-
нет, Почудится в дреме левкоя... Но верно и тайно ведет От
счастья и от покоя.
Чувство, само по себе острое и необычайное, получает дополнительную ос-
троту и необычность, проявляясь в предельном кризисном выражении - взлета
или падения, первой пробуждающей встречи или совершившегося разрыва, смер-
тельной опасности или смертной тоски. Потому же Ахматова тяготеет к лири-
ческой новелле с неожиданным, часто прихотливо капризным концом психологи-
ческого сюжета и к необычностям лирической баллады, жутковатой и
таинственной.
Обычно ее стихи - начало драмы, или только ее кульминация, или еще чаще
финал и окончание. И здесь опиралась она на богатый опыт русской уже не
только поэзии, но и прозы. "Этот прием, - писала Ахматова, - в русской ли-
тературе великолепно и неотразимо развил Достоевский в своих романах -
трагедиях; в сущности, читателю - зрителю предлагается присутствовать
только при развязке". Стихи самой Ахматовой, подобно многим произведениям
Достоевского, являют свод пятых актов трагедий. Поэт все время стремится
занять позицию, которая бы позволяла предельно раскрыть чувство, до конца
обострить коллизию, найти последнюю правду. Вот почему у Ахматовой появля-
ются стихи, как бы произнесенные даже из-за смертной черты. Но никаких
загробных, мистических тайн они не несут. И намека нет на что-то потусто-
роннее. Наоборот, до конца обнажается ситуация, возникающая по эту сторо-
ну. Без учета того очень легко встать на путь самых разнообразных обвине-
ний подобных стихов, например, в пессимизме. В свое время, еще в 20 - ые
годы, один из критиков подсчитывал, сколько раз в стихах Ахматовой упот-
ребляется, скажем, слово "тоска", и делал соответствующие выводы. А ведь
слово живет в контексте. И кстати, именно слово "тоска", может быть, силь-
нее прочих в контексте ахматовских стихов говорит о жизненной силе их. Эта
тоска как особое состояние, в котором совершается приятие мира, сродни
тютчевской тоске: "Час тоски невыразимой: все во мне и я во всем". Но это
и та грусть - тоска, которой часто проникнута народная песня.
Стихи Ахматовой, и правда, часто грустны: они несут особую стихию любви
- жалости. Есть в народном русском языке, в русской народной песне синоним
слова "любить" - слово "жалеть"; "люблю" - "жалею".
Уже в самых первых стихах Ахматовой живет не только любовь любовников.
Она часто переходит в другую, любовь - жалость, или даже ей противопостав-
ляется, или даже ею вытесняется:
О нет, я не тебя любила,
Палима сладостным огнем,
Так объясни, какая сила
В печальном имени твоем.
Вот это сочувствие, сопереживание, сострадание в любви - жалости делает
многие стихи Ахматовой подлинно народными, эпичными, роднит их со столь
близкими ей и любимыми ею некрасовскими стихами. И открывается выход из
мира камерной, замкнутой, эгоистической любви - страсти, любви - забавы к
подлинно "великой земной любви" и больше - вселюбви, для людей и к людям.
Любовь здесь не бесконечное варьирование собственно любовных переживаний.
Любовь у Ахматовой в самой себе несет возможность саморазвития, обогащения
и расширения беспредельного, глобального, чуть ли не космического.
ЛЮБОВНАЯ ЛИРИКА АХМАТОВОЙ
В
20-Е и 30-Е ГОДЫ
Заметно меняется в 20-30-е годы по сравнению с ранними книгами тональ-
ность того романа любви, который до революции временами охватывал почти
все содержание лирики Ахматовой и о котором многие писали как о главном
открытии достижении поэтессы.
Оттого что лирика Ахматовой на протяжении всего послереволюционного
двадцатилетия постоянно расширялась, вбирая в себя все новые и новые,
раньше не свойственные ей области, любовный роман, не перестав быть гла-
венствующим, все же занял теперь в ней лишь одну из поэтических террито-
рий. Однако инерция читательского восприятия была настолько велика, что
Ахматова и в эти годы, ознаменованные обращением ее к гражданской, фило-
софской и публицистической лирике, все же представлялась глазам большинс-
тва как только и исключительно художник любовного чувства. Мы понимаем,
что это было далеко не так.
Разумеется, расширение диапазона поэзии, явившееся следствием перемен в
миропонимании и мироощущении поэтессы, не могло, в свою очередь, не повли-
ять на тональность и характер собственно любовной лирики. Правда, некото-
рые характерные ее особенности остались прежними. Любовный эпизод, напри-
мер, как и раньше, выступает перед нами в своеобразном ахматовском
обличье: он, в частности, никогда последовательно не развернут, в нем
обычно нет ни конца, ни начала; любовное признание, отчаяние или мольба,
составляющие стихотворение, всегда кажутся читателю как бы обрывком слу-
чайно подслушанного разговора, который начался не при нас и завершения ко-
торого мы тоже не услышим:
" А, ты думал - я тоже такая, Что можно забыть меня. И
что брошусь, моля и рыдая, Под копыта гнедого коня.
Или стану просить у знахарок В наговорной воде корешок
И пришлю тебе страшный подарок Мой заветный душистый
платок.
Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом Окаянной души
не коснусь, Но клянусь тебе ангельским садом, Чудот-
ворной иконой клянусь И ночей наших пламенным чадомЯ к
тебе никогда не вернусь".
Эта особенность ахматовской любовной лирики, полной недоговоренностей,
намеков, уходящей в далекую, хочется сказать, хемингуэевскую, глубину под-
текста, придает ей истинную своеобразность. Героиня ахматовских стихов,
чаще всего говорящая как бы сама с собой в состоянии порыва, полубреда или
экстаза, не считает, естественно, нужным, да и не может дополнительно
разъяснять и растолковывать нам все происходящее. Передаются лишь основные
сигналы чувств, без расшифровки, без комментариев, наспех - по торопливой
азбуке любви. Подразумевается, что степень душевной близости чудодействен-
но поможет нам понять как недостоющие звенья, так и общий смысл только что
происшедшей драмы. Отсюда - впечатление крайней интимности, предельной от-
кровенности и сердечной открытости этой лирики, что кажется неожиданным и
парадоксальным, если вспомнить ее одновременную закодированность и субъек-
тивность.
" Кое-как удалось разлучиться И постылый
огонь потушить. Враг мой вечный, пора
научиться Вам кого-нибудь вправду любить. Я-то вольная. Все мне
забава, Ночью Муза слетит утешать, А на утро притащится слава
Погремушкой над ухом трещать. Обо мне и молиться не стоит И, уй-
дя, оглянуться назад... Черный ветер меня успокоит. Веселит золо-
той листопад. Как подарок, приму я разлуку И забвение, как благо-
дать. Но, скажи мне, на крестную муку Ты другую посмеешь
послать?"
Цветаева как-то писала, что настоящие стихи быт обычно "перемалывают",
подобно тому как цветок, радующий нас красотой и изяществом, гармонией и
чистотой, тоже "перемолол" черную землю. Она горячо протестовала против
попыток иных критиков или литературоведов, а равно и читателей обязательно
докапаться до земли, до того перегноя жизни, что послужил "пищей" для воз-
никновения красоты цветка. С этой точки зрения она страстно протестовала
против обязательного и буквалистского комментирования. В известной мере
она, конечно, права. Так ли нам уж важно, что послужило житейской первоп-
ричиной для возникновения стихотворения "Кое-как удалось разлучиться..."?
Может быть, Ахматова имела в виду разрыв отношений со своим вторым мужем
В. Шилейко, поэтом, переводчиком и ученым-ассирологом, за которого она
вышла замуж после своего развода с Н. Гумилевым? А может быть, она имела в
виду свой роман с известным композитором Артуром Лурье?.. Могли быть и
другие конкретные поводы, знание которых, конечно, может удовлетворить на-
ше любопытство. Ахматова, как видим, не дает нам ни малейшей возможности
догадаться и судить о конкретной жизненной ситуации, продиктовавшей ей это
стихотворение. Но, возможно, как раз по этой причине - по своей как бы за-
шифрованности и непроясненности - оноприобретает смысл, разом приложимый
ко многим другим судьбам исходным, а иногда и совсем несходным ситуациям.
Главное в стихотворении,что нас захватывает, это страстная напряженность
чувства, его ураганность, а также и та беспрекословность решений, которая
вырисовывает перед нашими глазами личность незаурядную и сильную.
О том же и почти так же говорит и другое стихотворение, относящееся к
тому же году, что и только что процитированное:
Пусть голоса органа снова грянут,
Как первая весенняя гроза;
Из-за плеча твоей невесты глянут
Мои полузакрытые глаза.
Прощай, прощай, будь счастлив, друг прекрасный, Верну тебе твой
радостный обет, Но берегись твоей подруге страстной Поведеть мой
неповторимый бред,- Затем, что он пронижет жгучим ядом Ваш бла-
гостный, ваш радостный союз... А я иду владеть чудесным садом,
Где шелест трав и восклицанья муз.
А. Блок в своих "Записных книжках" приводит высказывание Дж. Рескина,
которое отчасти проливает свет на эту особенность лирики Ахматовой. "Бла-
готворное действие искусства, - писал Дж. Рескин, - обусловлено (также,
кроме дидактичности) его особым даром сокрытия неведомой истины, до кото-
рой вы доберетесь только путем терпеливого откапывания; истина эта запря-
тана и заперта нарочно для того, чтобы вы не могли достать ее, пока не
скуете, предварительно, подходящий ключ в своем горниле".
Ахматова не боится быть откровенной в своих интимных признаниях и моль-
бах, так как уверена, что ее поймут лишь те, кто обладает тем же шифром
любви. Поэтому она не считает нужным что-либо объяснять и дополнительно
описывать. Форма случайно и мгновенно вырвавшейся речи, которую может
подслушать каждый проходящий мимо или стоящий поблизости, но не каждый мо-
жет понять, позволяет ей быть лапидарной, нераспространенной и многозначи-
тельной.
Эта особенность, как видим, полностью сохраняется и в лирике 20-30
-х годов. Сохраняется и предельная концентрированность содержания самого
эпизода, лежащего в основе стихотворения. У Ахматовой никогда не было вя-
лых, аморфных или описательных любовных стихов. Они всегда драматичны и
предельно напряженны, смятенны. У нее редкие стихи, описывающие радость
установившейся, безбурной и безоблачной любви; Муза приходит к ней лишь в
самые кульминационные моменты, переживаемые чувством, когда оно или преда-
но, или иссякает:
...Тебе я милой не была,
Ты мне постыл. А пытка длилась,
И как преступница томилась
Любовь, исполненная зла.
То словно брат. Молчишь, сердит.
Но если встретимся глазамиТебе клянусь я небесами, В
огне расплавится гранит.
Словом, мы всегда присутствуем как бы при яркой, молнийной вспышке, при
самосгорании и обугливании патетически огромной, испепеляющей страсти,
пронзающей все существо человека и эхом отдающейся по великим безмолвным
пространствам, с библейской, торжественной молчаливостью окружающим его в
этот священный вневременной час.
Сама Ахматова не однажды ассоциировала волнения своей любви с великой и
нетленной "Песнью Песней" из Библии.
А в Библии красный клиновый лист
Заложен на Песне Песней...
Стихи Ахматовой о любви - все! - патетичны. Но стихи ранней Ахматовой
- в "Вечере" и в "Четках" - менее духовны, в них больше мятущейся чувс-
твенности, суетных обид, слабости; чувствуется, что они выходят из обыден-
ной сферы, из привычек среды, из навыков воспитания, из унаследованных
представлений... Вспоминали в связи с этим слова А. Блока, будто бы ска-
занные по поводу некоторых ахматовских стихов, что она пишет перед мужчи-
ной, а надо бы перед Богом...
Начиная уже с "Белой стаи", но особенно в "Подорожнике", "Anno Domini"
и в позднейших циклах любовное чувство приобретает у нее более широкий и
более духовный характер. От этого оно не сделалось менее сильным. Наобо-
рот, стихи 20-х и 30-х годов, посвященные любви идут по самым вершинам че-
ловеческого духа. Они не подчиняют себе всей жизни, всего существования,
как это было прежде, но зато все существование, вся жизнь вносят в любов-
ные переживания всю массу присущих им оттенков. Наполнившись этим огромным
содержанием, любовь стала не только несравненно более богатой и многоцвет-
ной, но - и по-настоящему трагедийной. Библейская, торжественная приподня-
тость ахматовских любовных стихов этого периода объясняется подлинной вы-
сотой, торжественностью и патетичностью заключенного в них чувства. Вот
хотя бы одно из подобных стихотворений:
Небывалая осень построила купол высокий,
Был приказ облакам этот купол собой не темнить.
И дивилися люди:проходят сентябрьские сроки,
А куда провалились студеные, влажные дни?
Изумрудною стала вода замутненных каналов,
И крапива запахла,как розы,но только сильней.
Было душно от зорь,нестерпимых,бесовских и алых,
Их запомнили все мы до конца наших дней.
Было солнце таким,как вошедший в столицу мятежник, И весенняя осень
так жадно ласкалась к нему, Что казалось-сейчас забелеет прозрачный
подснежник... Вот когда подошел ты,спокойный,к крыльцу моему.
Трудно назвать в мировой поэзии более триумфальное и патетическое изоб-
ражение того, как приближается возлюбленный. Это поистине явление Любви
глазам восторженного Мира!
Любовная лирика Ахматовой неизбежно приводит всякого к воспоминаниям о
Тютчеве. Бурное столкновение страстей, тютчевский "поединок роковой" - все
это в наше время воскресло именно у Ахматовой. Сходство еще более усилива-
ется, если вспомнить, что она, как и Тютчев, импровизатор - и в своем
чувстве, и в своем стихе. Много раз говорит Ахматова например, о первосте-
пенном значении для нее чистого вдохновения, о том, что она не представля-
ет, как можно писать по заранее обдуманному плану, что ей кажется, будто
временами за плечами у нее стоит Муза...
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.
Она не раз повторяла эту мысль. Так, еще в стихотворении "Муза" (1924),
вошедшем в цикл "Тайны ремесла", Ахматова писала:
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода Пред милой гость-
ей с дудочкой в руке. И вот вошла.Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня. Ей говорю:"Ты ль Данту
диктовала Страницы Ада?" Отвечает:"Я".
О том же и в стихотворении 1956 года "Сон":
Чем отплачу за царственный подарок? Куда идти и с кем
Далее
| |
|
